пунктуация искажает духовность | Это вообще днище, хоть и потолок
Лоуренс
В мире столько историй о любви – очередная упадет снежинкой на Южном Полюсе, искристо блеснет и сольется с мириадами сородичей. А если считать истории о несчастной любви, то придется исчислять единицей в энной степени.
Моя – только одна из них.
Однако нюансы – подобно кристальным структурам пресловутых снежинок, оттеняют даже такую банальность, как истории о любви. В моем случае речь о некрофилии.
читать дальшеВсего-навсего.
В современном мире не так и много видов любви действительно подвергаются остракизму. Давно реабилитирован однополый секс, различные виды «узаконенного насилия» - их именуют красивым термином «BDSM-культура». И так далее. Некрофилия же по-прежнему остается вне закона, и что хуже – вне человеческого понимания. Таких как я считают безумными маньяками, а то и сразу монстрами из преисподней.
Это ошибочно.
Некрофилия – самый чистый, самый отстраненно-прекрасный вид любви. Многие мужчины и женщины расценивают сердечные порывы как выгодное вложение – денег в том числе, но и иных «акций» – чувств, эмоций, внимания, времени.
Только некрофилы ничего не требуют взамен.
Но я отвлекся. Я ведь обещал историю о несчастной любви.
Лоуренс вошел в мой дом так же, как и прочие мои возлюбленные – тонкие веки загрубели и мне пришлось аккуратно разлеплять их, чтобы увидеть глубокие васильковые глаза. Взгляд его оказался внимательным и настороженным. Мой красавец точно вопрошал: не причинишь ли ты мне зла?
Нет, отвечал я ему, никогда. Ты слишком прекрасен, чтобы я оставил тебя.
У Лоуренса, умершего от потери крови вследствие суицида, каждое запястье до локтевой ямки перечеркивали уродливые шрамы, похожие на стежки слепой портнихи. Я забинтовал тонкие руки. Затем я расчесал длинные золотистые локоны, а покрытую комьями земли и слизи одежду и кожу (несколько улиток осмелились забраться под капризную складку твердых губ) тщательно обработал формальдегидом.
Резкий запах возбуждал меня – как всегда. Но Лоуренс – иное.
Я поклялся, что оставлю его навсегда.
Единственный способ – избавить прекрасного Лоуренса, мальчика-суккуба из царства Аида, от плоти. Погляди, думал я, порой проговаривая вслух, твои любовницы и любовники тянулись к плоти, но кто из жаждал постичь то, что… глубже?
Кто по-настоящему любит тебя?
Я тщательно изучил его тело. Длинное и тонкое, будто при жизни подготовленное для того, что я собирался с ним сделать, оно легко поддавалось остро наточенному ножу. Сначала я снял кожу – плюс практически отсутствующий жировой слой. Скальп волос – длинных, цвета растоптанных осенних листьев, перемешанных с водой, я не решился выбросить. Пригодится. Позже.
Особые трудности возникли с внутренними органами. Извлечь сердце, не сломав ребер, извлечь мозг, не затронув черепной коробки. Я воспользовался длинными иглами, загнутыми в виде гигантских крючков, на какие можно поймать целую акулу, и на манер египетского бальзамировщика вытянул лишнюю плоть. Ноздри, конечно, разорвал в бахрому, мягкую и слегка осклизлую на ощупь (я долго держал в руках потеки сероватой и буро-черной жижи, прикоснулся языком , не страшась трупного яда).
Затем упаковал в пластиковый пакет и сжег на свалке. Прости, Лоуренс, но плоть – это прах. Мне нужно то, что приравнено к вечности…
Я вываривал его скелет в гигантской посудине. Лоуренс сидел в чане, словно римский аристократ в терме. Без плоти, как ни странно, он выглядел менее хрупким – человеческий скелет прочен. Это основа всего.
Я чувствовал себя библейским богом на шестой день творения.
Только в отличие от бога - ничего не требовал от моего Адама… Я шептал ему слова любви и лил розовое масло в кипящую воду, чтобы перебить характерный запах, похожий на запах студня.
В ту ночь мы спали в одной постели. Конечно, Лоуренс не мог удовлетворить меня, как другие мертвые: мне нравилось заталкивать в себя холодные половые органы, гладить отверделый лобок. Однако наслаждения с милым самоубийцей, наслаждения иного рода, были еще изысканнее - отверстия в бедренных костях, чудные фаланги – длинные, как костяные иглы, и эта улыбка… Я целовал его в заголенные зубы, а Лоуренс ухмылялся, пусто и темно наблюдал за мной.
- Тебе понравилось, любовь моя? – спросил я у него, когда излил семя в провал глазницы.
Он промолчал. Лоуренс немногословный мальчик.
Утром я отнес его на кухню – пить кофе. Коричневая жидкость текла в раззявленную челюсть, а потом Лоуренс щелкнул зубами.
- Что случилось, любовь моя? Чересчур много сахара? Или добавить сливок?
Кремово-желтоватый череп опрокинулся на грудь.
Я едва не зарыдал: Лоуренс не желал видеть меня? Но я ведь люблю его… я спас его от гнили и смрада, я сделал его совершенным…
Мертвые не предают, повторял я себе, и снова поцеловал ровные белые зубы. Лоуренс отвернулся – шейные позвонки хрупнули, прямо под моими пальцами, и снова раззявился в безмолвном крике рот.
Лоуренс… за что ты сердит на меня?
Волосы! – осенило меня, - он наверняка жаждет получить обратно свои волосы. Я порадовался, что не уничтожил скальп вместе с остальной плотью. Вторую половину дня прилаживал задубелую кожу к кости, а потом заплетал в золотые локоны ярко-алые банты. Лоуренс не возражал. Сидя перед дубовым трюмо, он отражался сразу в трех зеркалах – аккуратный, миниатюрный, косточка к косточке. Разве я мог удержаться?
Мы занялись любовью подле зеркал, точно два Нарцисса.
Я уложил его спать, не расплетая бантов.
А проснулся среди ночи оттого, что Лоуренс рыдал. Из провалов глаз текли вязкие восковые слезы, он постукивал челюстями, всхлипывал и в лунном свете, призрачном, извилистом, похожем на слизневый след, руки его корежило неизбывным страданием.
- Что случилось, дитя мое? – в панике я рванулся с кровати, включил свет.
Ничего. Лоуренс лежал тихо и покойно.
Но я ведь видел… слезы и рыдания.
- Мой мальчик, - я погладил прохладный лоб, - не таись, скажи мне, чего тебе не хватает? Быть может, ты желаешь одежды? Черный бархатный футляр для каждой кости?
Мне показалось, будто дернулись вилы-ребра. Однако Лоуренс молчал. Молчал тяжким грузным молчанием – несчастной юной девы, чей тиран-муж запер ее в золотой клетке четырех стен.
Тогда-то я осознал, что не всегда моя любовь – счастливая, и желая подарить счастье нам обоим, я причинил мальчику боль.
Я встал перед ним на колени. Целовал голени и гладил коленные чашечки. Теребил ребра и умолял о прощении – и дать мне знак, сигнал, что же мне сделать, чтобы удовлетворить его.
Но молчал мой златовласый костяной ангел… и мне оставалось лишь погасить свет.
Миновало три дня.
Лоуренс положительно сводил меня с ума. Тоскою и страданием – он рыдал каждую ночь, плотными густыми слезами, похожими на мясной отвар; он отстранил меня от себя, каждый фрагмент сделался колючим и неприятным. Куда только делась первоначальная ласковая гладь…
Иногда он вставал и бродил по квартире. Конечно, я не видел этого – но чувствовал, слышал его шаги, а когда открывал глаза, этот тихоня оказывался рядом. А затем вновь бродил и жаловался, невнятно бормотал то ли молитвы, то ли проклятия.
И, разумеется, усмехался.
Меня не проведешь, мальчик. Я знаю… ты хочешь сбежать. Покинуть меня – своего бога, блудный сын, златокудрый Люцифер с пустым черным взглядом и неизбывной ухмылкой.
Я решил обхитрить его.
На четвертую ночь я прикрыл глаза, и сделал вид, что сплю. Дожидался – когда же мальчик предпримет очередную попытку к бегству.
Долго ждать не пришлось. Он поднялся, постукивая остовом ступней, словно каблучками итальянских туфель, двинулся прочь. Полнолуние текло по его черепу, меж ребер и бедренных костей, рук и ног.
«Наконец-то. Сейчас… отойдешь подальше от кровати, и я поймаю тебя, щенок!» - злорадствовал я.
Лоуренс двинулся далее. К полке, на которой лежал тот самый нож, что избавил его от бренности и тлена плоти.
Костяные фаланги обвились вокруг рукояти, а потом он развернулся ко мне.
Я похолодел.
От ужаса? Нет. Я не боялся смерти – как может тот, кто служит темной богине, бояться ее? Дети не боятся собственной матери…
Но Лоуренс… я не ожидал подобного предательства.
Внутри меня поднялось что-то горячее и горькое, и лопнуло, разбрызгиваясь каплями – подобно мыльному пузырю. Я спрыгнул с кровати.
- Ты! Глупый щенок! Решил убить меня – за что?! Если бы не я, ты гнил бы в смрадной могиле!...
Он шел на меня. Покачивался. Нож сиял осколком луны.
Я ударил первым – краем глаза уже видя, что нож лежит на месте, Лоуренс не трогал его…
Поздно.
Он рассыпался на месте – он был так хрупок, мой неверный ангел, и звякнул нож печально, будто погребальный колокол. И тогда я на пол, судорожно бросился к костям – тщетно пытался собрать их.
Вдребезги. Вдребезги, как древняя фарфоровая ваза династии Мин.
Я закричал.
Я звал его. Я умолял вернуться. Уверял, что люблю его. Напрасно… мальчик-самоубийца довершил дело руками того, кто хотел подарить ему вечность.
Я пролежал на полу без движения до утра – может быть, до утра следующего дня. Прижимал к груди череп, от коего отвалилась нижняя челюсть, а волосы расползлись безобразной паклей.
Потом собрал кости и отнес их в сад.
Календула, думал я, на второй могиле Лоуренса должна расти календула – оранжевый священный цветок мексиканцев, посвященный мертвым.
Рыжие цветки проклюнулись через месяц, напоминая об очередной маленькой истории несчастной любви.
В мире столько историй о любви – очередная упадет снежинкой на Южном Полюсе, искристо блеснет и сольется с мириадами сородичей. А если считать истории о несчастной любви, то придется исчислять единицей в энной степени.
Моя – только одна из них.
Однако нюансы – подобно кристальным структурам пресловутых снежинок, оттеняют даже такую банальность, как истории о любви. В моем случае речь о некрофилии.
читать дальшеВсего-навсего.
В современном мире не так и много видов любви действительно подвергаются остракизму. Давно реабилитирован однополый секс, различные виды «узаконенного насилия» - их именуют красивым термином «BDSM-культура». И так далее. Некрофилия же по-прежнему остается вне закона, и что хуже – вне человеческого понимания. Таких как я считают безумными маньяками, а то и сразу монстрами из преисподней.
Это ошибочно.
Некрофилия – самый чистый, самый отстраненно-прекрасный вид любви. Многие мужчины и женщины расценивают сердечные порывы как выгодное вложение – денег в том числе, но и иных «акций» – чувств, эмоций, внимания, времени.
Только некрофилы ничего не требуют взамен.
Но я отвлекся. Я ведь обещал историю о несчастной любви.
Лоуренс вошел в мой дом так же, как и прочие мои возлюбленные – тонкие веки загрубели и мне пришлось аккуратно разлеплять их, чтобы увидеть глубокие васильковые глаза. Взгляд его оказался внимательным и настороженным. Мой красавец точно вопрошал: не причинишь ли ты мне зла?
Нет, отвечал я ему, никогда. Ты слишком прекрасен, чтобы я оставил тебя.
У Лоуренса, умершего от потери крови вследствие суицида, каждое запястье до локтевой ямки перечеркивали уродливые шрамы, похожие на стежки слепой портнихи. Я забинтовал тонкие руки. Затем я расчесал длинные золотистые локоны, а покрытую комьями земли и слизи одежду и кожу (несколько улиток осмелились забраться под капризную складку твердых губ) тщательно обработал формальдегидом.
Резкий запах возбуждал меня – как всегда. Но Лоуренс – иное.
Я поклялся, что оставлю его навсегда.
Единственный способ – избавить прекрасного Лоуренса, мальчика-суккуба из царства Аида, от плоти. Погляди, думал я, порой проговаривая вслух, твои любовницы и любовники тянулись к плоти, но кто из жаждал постичь то, что… глубже?
Кто по-настоящему любит тебя?
Я тщательно изучил его тело. Длинное и тонкое, будто при жизни подготовленное для того, что я собирался с ним сделать, оно легко поддавалось остро наточенному ножу. Сначала я снял кожу – плюс практически отсутствующий жировой слой. Скальп волос – длинных, цвета растоптанных осенних листьев, перемешанных с водой, я не решился выбросить. Пригодится. Позже.
Особые трудности возникли с внутренними органами. Извлечь сердце, не сломав ребер, извлечь мозг, не затронув черепной коробки. Я воспользовался длинными иглами, загнутыми в виде гигантских крючков, на какие можно поймать целую акулу, и на манер египетского бальзамировщика вытянул лишнюю плоть. Ноздри, конечно, разорвал в бахрому, мягкую и слегка осклизлую на ощупь (я долго держал в руках потеки сероватой и буро-черной жижи, прикоснулся языком , не страшась трупного яда).
Затем упаковал в пластиковый пакет и сжег на свалке. Прости, Лоуренс, но плоть – это прах. Мне нужно то, что приравнено к вечности…
Я вываривал его скелет в гигантской посудине. Лоуренс сидел в чане, словно римский аристократ в терме. Без плоти, как ни странно, он выглядел менее хрупким – человеческий скелет прочен. Это основа всего.
Я чувствовал себя библейским богом на шестой день творения.
Только в отличие от бога - ничего не требовал от моего Адама… Я шептал ему слова любви и лил розовое масло в кипящую воду, чтобы перебить характерный запах, похожий на запах студня.
В ту ночь мы спали в одной постели. Конечно, Лоуренс не мог удовлетворить меня, как другие мертвые: мне нравилось заталкивать в себя холодные половые органы, гладить отверделый лобок. Однако наслаждения с милым самоубийцей, наслаждения иного рода, были еще изысканнее - отверстия в бедренных костях, чудные фаланги – длинные, как костяные иглы, и эта улыбка… Я целовал его в заголенные зубы, а Лоуренс ухмылялся, пусто и темно наблюдал за мной.
- Тебе понравилось, любовь моя? – спросил я у него, когда излил семя в провал глазницы.
Он промолчал. Лоуренс немногословный мальчик.
Утром я отнес его на кухню – пить кофе. Коричневая жидкость текла в раззявленную челюсть, а потом Лоуренс щелкнул зубами.
- Что случилось, любовь моя? Чересчур много сахара? Или добавить сливок?
Кремово-желтоватый череп опрокинулся на грудь.
Я едва не зарыдал: Лоуренс не желал видеть меня? Но я ведь люблю его… я спас его от гнили и смрада, я сделал его совершенным…
Мертвые не предают, повторял я себе, и снова поцеловал ровные белые зубы. Лоуренс отвернулся – шейные позвонки хрупнули, прямо под моими пальцами, и снова раззявился в безмолвном крике рот.
Лоуренс… за что ты сердит на меня?
Волосы! – осенило меня, - он наверняка жаждет получить обратно свои волосы. Я порадовался, что не уничтожил скальп вместе с остальной плотью. Вторую половину дня прилаживал задубелую кожу к кости, а потом заплетал в золотые локоны ярко-алые банты. Лоуренс не возражал. Сидя перед дубовым трюмо, он отражался сразу в трех зеркалах – аккуратный, миниатюрный, косточка к косточке. Разве я мог удержаться?
Мы занялись любовью подле зеркал, точно два Нарцисса.
Я уложил его спать, не расплетая бантов.
А проснулся среди ночи оттого, что Лоуренс рыдал. Из провалов глаз текли вязкие восковые слезы, он постукивал челюстями, всхлипывал и в лунном свете, призрачном, извилистом, похожем на слизневый след, руки его корежило неизбывным страданием.
- Что случилось, дитя мое? – в панике я рванулся с кровати, включил свет.
Ничего. Лоуренс лежал тихо и покойно.
Но я ведь видел… слезы и рыдания.
- Мой мальчик, - я погладил прохладный лоб, - не таись, скажи мне, чего тебе не хватает? Быть может, ты желаешь одежды? Черный бархатный футляр для каждой кости?
Мне показалось, будто дернулись вилы-ребра. Однако Лоуренс молчал. Молчал тяжким грузным молчанием – несчастной юной девы, чей тиран-муж запер ее в золотой клетке четырех стен.
Тогда-то я осознал, что не всегда моя любовь – счастливая, и желая подарить счастье нам обоим, я причинил мальчику боль.
Я встал перед ним на колени. Целовал голени и гладил коленные чашечки. Теребил ребра и умолял о прощении – и дать мне знак, сигнал, что же мне сделать, чтобы удовлетворить его.
Но молчал мой златовласый костяной ангел… и мне оставалось лишь погасить свет.
Миновало три дня.
Лоуренс положительно сводил меня с ума. Тоскою и страданием – он рыдал каждую ночь, плотными густыми слезами, похожими на мясной отвар; он отстранил меня от себя, каждый фрагмент сделался колючим и неприятным. Куда только делась первоначальная ласковая гладь…
Иногда он вставал и бродил по квартире. Конечно, я не видел этого – но чувствовал, слышал его шаги, а когда открывал глаза, этот тихоня оказывался рядом. А затем вновь бродил и жаловался, невнятно бормотал то ли молитвы, то ли проклятия.
И, разумеется, усмехался.
Меня не проведешь, мальчик. Я знаю… ты хочешь сбежать. Покинуть меня – своего бога, блудный сын, златокудрый Люцифер с пустым черным взглядом и неизбывной ухмылкой.
Я решил обхитрить его.
На четвертую ночь я прикрыл глаза, и сделал вид, что сплю. Дожидался – когда же мальчик предпримет очередную попытку к бегству.
Долго ждать не пришлось. Он поднялся, постукивая остовом ступней, словно каблучками итальянских туфель, двинулся прочь. Полнолуние текло по его черепу, меж ребер и бедренных костей, рук и ног.
«Наконец-то. Сейчас… отойдешь подальше от кровати, и я поймаю тебя, щенок!» - злорадствовал я.
Лоуренс двинулся далее. К полке, на которой лежал тот самый нож, что избавил его от бренности и тлена плоти.
Костяные фаланги обвились вокруг рукояти, а потом он развернулся ко мне.
Я похолодел.
От ужаса? Нет. Я не боялся смерти – как может тот, кто служит темной богине, бояться ее? Дети не боятся собственной матери…
Но Лоуренс… я не ожидал подобного предательства.
Внутри меня поднялось что-то горячее и горькое, и лопнуло, разбрызгиваясь каплями – подобно мыльному пузырю. Я спрыгнул с кровати.
- Ты! Глупый щенок! Решил убить меня – за что?! Если бы не я, ты гнил бы в смрадной могиле!...
Он шел на меня. Покачивался. Нож сиял осколком луны.
Я ударил первым – краем глаза уже видя, что нож лежит на месте, Лоуренс не трогал его…
Поздно.
Он рассыпался на месте – он был так хрупок, мой неверный ангел, и звякнул нож печально, будто погребальный колокол. И тогда я на пол, судорожно бросился к костям – тщетно пытался собрать их.
Вдребезги. Вдребезги, как древняя фарфоровая ваза династии Мин.
Я закричал.
Я звал его. Я умолял вернуться. Уверял, что люблю его. Напрасно… мальчик-самоубийца довершил дело руками того, кто хотел подарить ему вечность.
Я пролежал на полу без движения до утра – может быть, до утра следующего дня. Прижимал к груди череп, от коего отвалилась нижняя челюсть, а волосы расползлись безобразной паклей.
Потом собрал кости и отнес их в сад.
Календула, думал я, на второй могиле Лоуренса должна расти календула – оранжевый священный цветок мексиканцев, посвященный мертвым.
Рыжие цветки проклюнулись через месяц, напоминая об очередной маленькой истории несчастной любви.